История о выборе, который сделал за меня случай — или мама
Мои отношения с танцем всегда были прохладными. Детская неприязнь к балету казалась естественной: ни восторга, ни стремления к сцене — ничего, кроме внутреннего сопротивления. Зато у мамы были совсем другие взгляды на будущее своего ребенка. В ее глазах артисты балета излучали особое величие, почти сакральную значимость. В советские годы балетные гастроли за границей были редким окном в мир, через которое проникали и джинсы, и видеомагнитофоны, и другие символы недосягаемой свободы. Может быть, мама хотела для меня блестящей жизни артиста. А может, реализовывала свои несбывшиеся мечты, как это делали многие родители ее поколения.
Как бы то ни было, когда мне исполнилось семь, мама отвела меня в Дворец Пионеров на Ленинских горах. Осень только вступала в свои права, а в главном холле уже развернулась своеобразная выставка кружков и секций. Вдоль стен стояли стенды с фотографиями: счастливые советские дети, кто за швейной машинкой, кто с паяльником в руках, кто с книгой. Но моим сердцем владели совсем другие мечты — я грезил авиамоделированием.
Как бы то ни было, когда мне исполнилось семь, мама отвела меня в Дворец Пионеров на Ленинских горах. Осень только вступала в свои права, а в главном холле уже развернулась своеобразная выставка кружков и секций. Вдоль стен стояли стенды с фотографиями: счастливые советские дети, кто за швейной машинкой, кто с паяльником в руках, кто с книгой. Но моим сердцем владели совсем другие мечты — я грезил авиамоделированием.
Дворец Пионеров на ленинских горах
Уже подойдя к зданию, я услышал гул двигателя: по кругу на длинном тросе летала кордовая модель самолета. Этот звук манил, возбуждал воображение, рисовал картины свободных небес и полетов. У авиамодельного кружка даже был отдельный полигон для запусков. Вот туда, на этот полигон, я и хотел попасть всей душой.
Но судьба, как часто бывает, решила по-своему. Все стенды, кроме одного, украшали черно-белые фотографии. Лишь у одного кружка — яркие, сочные, цветные снимки. Я, влекомый этим пятном цвета на фоне общей серости, подошел ближе. Оказалось, что это стенд детского хореографического ансамбля имени Локтева. Задержка у цветных фотографий стала поворотным моментом — именно здесь, не осознавая того, я сделал шаг на балетный путь.
Как записали мое имя, был ли просмотр — не помню. Все происходило словно во сне. Помню только, что занятия у палки казались невыносимо скучными. Зато когда на середине зала начинались танцы, становилось весело. Танцы были простые, улыбка у меня получалась искренней, и, вероятно, именно поэтому меня брали на городские выступления.
Но судьба, как часто бывает, решила по-своему. Все стенды, кроме одного, украшали черно-белые фотографии. Лишь у одного кружка — яркие, сочные, цветные снимки. Я, влекомый этим пятном цвета на фоне общей серости, подошел ближе. Оказалось, что это стенд детского хореографического ансамбля имени Локтева. Задержка у цветных фотографий стала поворотным моментом — именно здесь, не осознавая того, я сделал шаг на балетный путь.
Как записали мое имя, был ли просмотр — не помню. Все происходило словно во сне. Помню только, что занятия у палки казались невыносимо скучными. Зато когда на середине зала начинались танцы, становилось весело. Танцы были простые, улыбка у меня получалась искренней, и, вероятно, именно поэтому меня брали на городские выступления.
Прием в пионеры в холле Дворца Пионеров
Из того времени в памяти остались лишь два ярких и, к сожалению, неприятных эпизода. Первый — дорога к Дворцу Пионеров. Нужно было выйти из троллейбуса и сразу перейти дорогу. Я, счастливый школьник в синей форме, с портфелем и мороженым, вместо того чтобы дойти до перехода, перебежал дорогу прямо перед троллейбусом. Следующее воспоминание — я лежу на асфальте, вокруг люди, а неподалеку растекшееся мороженое. Меня охватывает не страх боли, а ужас: сейчас мама будет ругать и, возможно, бить ремнем. Я вскакиваю и бегу прочь, спасаясь не от опасности на дороге, а от маминого гнева.
Второе воспоминание связано с репетицией. Зал полон детей, все мальчики в одинаковых черных трусах, белых носках и майках. Материалы советские, грубые, неэластичные, белье на теле висит, как парашют. Вдруг все начинают смеяться, показывать на меня пальцами. Оказывается, одна интимная деталь выскочила наружу из-под неудачно скроенного белья. Позор был полнейший, ярче и пронзительнее не бывало — этот эпизод засел во мне надолго.
В ансамбле я задержался ненадолго. Пожилая преподавательница, видимо, разглядев во мне нечто, порекомендовала маме сводить меня на экзамены в МАХУ. Тогда я не знал, кто она, но позже оказалось — она была матерью Инги Аркадьевны Ворониной, известнейшего педагога академии. Инга Аркадьевна позже стала моим наставником, когда я учился на педагога.
Второе воспоминание связано с репетицией. Зал полон детей, все мальчики в одинаковых черных трусах, белых носках и майках. Материалы советские, грубые, неэластичные, белье на теле висит, как парашют. Вдруг все начинают смеяться, показывать на меня пальцами. Оказывается, одна интимная деталь выскочила наружу из-под неудачно скроенного белья. Позор был полнейший, ярче и пронзительнее не бывало — этот эпизод засел во мне надолго.
В ансамбле я задержался ненадолго. Пожилая преподавательница, видимо, разглядев во мне нечто, порекомендовала маме сводить меня на экзамены в МАХУ. Тогда я не знал, кто она, но позже оказалось — она была матерью Инги Аркадьевны Ворониной, известнейшего педагога академии. Инга Аркадьевна позже стала моим наставником, когда я учился на педагога.
МАХУ - Московское Академическое Хореографическое училище
Здесь стоит пояснить: ныне известная МГАХ (Московская государственная академия хореографии) и МАХУ моего детства — это одно и то же учебное заведение, школа при Большом театре. В МАХУ меня сперва определили на подготовительное отделение. Мне нравилось ездить на занятия на 2-ю Фрунзенскую улицу, потому что это был шанс пропустить школьные уроки. В самой школе я учился посредственно, вечно витал в облаках, мечтал о самолетах и небе, часто засиживался в Нескучном саду, через который проходил по пути из дома.
Мы, дети из подготовительного отделения, с иронией называли себя «подготовишки». Заниматься было весело — строгая впоследствии Елена Николаевна Баршева, выпускница Ленинградской школы, тогда еще не проявляла суровости. Уроки проходили в атмосфере легкости, мы танцевали, готовили номера к вступительным экзаменам.
Из этого времени запомнился один случай: в нашей группе все время подшучивали над одним мальчиком, и однажды дело дошло до того, что зимой он в одних черных трусиках и майке выпрыгнул со второго этажа в сугроб! После этого никто больше его не тронул — поступок стал своего рода инициацией, проявлением храбрости.
Сам экзамен прошел для меня просто: без волнения, без особых эмоций. Я ведь не мечтал о сцене, не рвался в искусство, просто не мог ослушаться маму. Меня приняли, педагогом осталась Елена Николаевна, только теперь она стала совсем другой: строгой, требовательной, последовательной. Позже она рассказывала, что пережила блокаду, что ее, девочку, с мамой вывезли из Ленинграда в последний момент, когда крысы уже начинали подбираться к ногам. После окончания Ленинградского хореографического техникума она танцевала в МАЛЕГОТе, но трагедия на сцене — падение фонаря и тяжелая травма головы — оборвала ее карьеру. Этот опыт, видимо, сформировал ее стойкость и требовательность.
Мы, дети из подготовительного отделения, с иронией называли себя «подготовишки». Заниматься было весело — строгая впоследствии Елена Николаевна Баршева, выпускница Ленинградской школы, тогда еще не проявляла суровости. Уроки проходили в атмосфере легкости, мы танцевали, готовили номера к вступительным экзаменам.
Из этого времени запомнился один случай: в нашей группе все время подшучивали над одним мальчиком, и однажды дело дошло до того, что зимой он в одних черных трусиках и майке выпрыгнул со второго этажа в сугроб! После этого никто больше его не тронул — поступок стал своего рода инициацией, проявлением храбрости.
Сам экзамен прошел для меня просто: без волнения, без особых эмоций. Я ведь не мечтал о сцене, не рвался в искусство, просто не мог ослушаться маму. Меня приняли, педагогом осталась Елена Николаевна, только теперь она стала совсем другой: строгой, требовательной, последовательной. Позже она рассказывала, что пережила блокаду, что ее, девочку, с мамой вывезли из Ленинграда в последний момент, когда крысы уже начинали подбираться к ногам. После окончания Ленинградского хореографического техникума она танцевала в МАЛЕГОТе, но трагедия на сцене — падение фонаря и тяжелая травма головы — оборвала ее карьеру. Этот опыт, видимо, сформировал ее стойкость и требовательность.
Елена Николаевна Барышева и я
Когда я закончил школу и свою танцевальную карьеру, поступил в МГАХ учиться на преподавателя. Судьба вновь свела меня с Еленой Николаевной: выучившись, я недолго работал вместе с ней, теперь уже в роли коллеги. После одного из моих уроков она сказала: «Ты только учишь, а надо воспитывать». Тогда я не понял, о чем речь. Только годы спустя смысл этих слов раскрылся во мне.
Так получилось, что моя жизнь, балет и педагогика переплелись воедино не по зову сердца, а по прихоти обстоятельств. Но, оглядываясь назад, я понимаю: даже случайные выборы способны стать определяющими. И, может быть, даже если путь начался с цветных фотографий на стенде, он все равно ведет туда, где человек становится собой.
Так получилось, что моя жизнь, балет и педагогика переплелись воедино не по зову сердца, а по прихоти обстоятельств. Но, оглядываясь назад, я понимаю: даже случайные выборы способны стать определяющими. И, может быть, даже если путь начался с цветных фотографий на стенде, он все равно ведет туда, где человек становится собой.
